…как сиамские близнецы, сросшиеся душами…

- …я клянусь и обещаю до тех пор, пока смогу это делать, преследовать, раскрывать, разоблачать…
- …если так Бог одевает траву в поле, которая сегодня есть, а завтра её нет, брошена в печь…
- …и в Духа Святого, Господа Животворящего, от Отца и Сына исходящего…
Голоса. Так много их и каждый сам по себе. Никто никого не слышит, никто никого не слушает. Незачем. Каждый – мир в себе. Каждый – сам себе тюрьма. Каждый – клетка, прутья которой – безумие, боль и отчаяние. Воздух тяжел, как песок, как земля. Пахнет болезнью, пахнет разложением, пахнет мочой и дерьмом –  пахнет людьми. Ибо все, кто ныне находится здесь, некогда были людьми. Впервые они вошли сюда отнюдь не жалкими подобиями живого мяса, кое-как держащегося на переломанных костях.  Их шаг был тверд, взгляд ясен, а речь исполнена разума. Они все знали, что ожидает их, но никто не верил. А сейчас и верить-то некому…
- …Верую! Верую! Верую!...
- …сочувствующих, пособников и защитников, а также всех тех, о которых я знаю…
- …и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога…
- …Да будет мне свидетелем бог, что я не еретик!...
- ...Верую! Верую! Верую!...
Хор умалишенных. Песнь козлов. И каждый из них – любимое чадо Его, дитя Его любви. Каждый из них стоил смерти Его Сына, стоил гвоздей в Его распухших ступнях и ладонях, стоил судорог измученного голодом, жаждой и побоями тела, стоил Его крови, Его боли, Его отречения. Святые отцы, Глас Божий на земле - ведают ли, что творят? Ведают ли, что произносит их собственный лживый язык? Пастыри заблудших овец Его… Смех неуместен, но он рвется наружу, в кровь сдирая высушенное криками горло. Давит внутри болью искрошенных ребер при каждом вдохе, вырождаясь едва слышными хрипами на искусанных в лохмотья губах. Пастыри… Вот оно, ваше стадо, поле коему – четыре стены, расположенных так близко друг к другу, что двоим-то возможно уместиться лишь скрючившись. А их тут пятеро. Ноги чудовищно согнуты, вывернуты под немыслимым углом плечи и локти. Истекшие слюной, кровью и соплями лица, давно ставшие уродливее звериных морд, утыкаются в чьи-то горячие влажные животы, бедра и груди. Потолок от земли - на два человеческих торса. И единственный выход – дыра наверху, которая открывается лишь по мановению холеной руки кого-то из слуг Великого. А воздух с каждым мгновением все тяжелее. Воздух – смрад, спаявший в себе тяжелую вонь испражнений, перегнившего мяса и застарелого пота. Врастает в ноздри, затекает в глотку, ползет червями по гортани. Воздух здесь – яд…
- …их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их…
- …и во единую Святую Вселенскую и Апостольскую Церковь. Исповедую единое крещение во отпущение грехов…
- …ищите прежде всего Царство и его праведности, а всё необходимое также будет дано вам…
- …я невиновен и я никогда не исповедовал другой веры, кроме истинной христианской…
Ни вздохнуть, ни крикнуть. Пленники собственных искореженных тел, обреченные на долгие годы забвения. Выть, мычать, кричать от невыносимой боли заживо гниющих ран. Лакать безумие из взглядов тех, кто отныне стал единым телом о пяти головах. Снова и снова повторять охрипшими сорванными голосами слова, навсегда утратившие смысл. Жрать собственное дерьмо, пока не умрет кто-то еще и не настанет долгожданная возможность разделить его плоть. Люди, те самые, чей шаг когда-то был тверд, взгляд ясен, а разум светел,  вцепятся остатками зубов в еще не остывшее тело, чтобы принять свое причастие.
- … Верую!...
Кровь от крови, плоть от плоти.
- … клянусь и обещаю!...
Дети Его любви, возлюбленные чада святой Церкви.
- … ваш небесный Отец знает, в чём вы нуждаетесь...
Жалкие безумцы, позволившие себе непростительную роскошь поверить в себя и в чужую человечность.
-… Верую!.. Клянусь!... Верую!...
Голоса… Так много и так мало. Они никогда не смолкают. Они просто не могут молчать…
-…ВЕРУЮ, ГОСПОДИ!...
Он не мог кричать. Кровь пузырилась на губах, с булькающими всхлипами вытекая из сведенной судорогой глотки. Она толчками выплескивалась из ноздрей, кривыми росчерками стекая по щекам. Андраш не мог дышать, потому что кровь, холодная, почерневшая, мертвая, залила дыхательные пути, густой вязкой  жижей склеила челюсти, клокотала в легких. Он задыхался, но не умирал. Лич не мог умереть, пока цел и невредим его филактерий. Спазм за спазмом скручивали его тело, простыни сбились в единый ворох черного шелка, уже порванного во многих местах его острыми ногтями. Часы, дни или недели? Андраш не смог бы сказать точно, сколько длилось это безумие. Лично для него это была вечность. Чужая вечность, некогда в качестве дикого эксперимента украденная им самим. Чужие ощущения в эти мгновения вплавлялись в память самого неумершего мага. Андраш терял себя, отдаваясь на волю сотворенного им самим проклятия. Запах крови, вкус крови – его или моей? - искаженные лица, изувеченные тела, чудовищная теснота. Лич не просто «увидел» это его глазами. На какое-то время он сам стал частью всего этого. Болезненно. Тяжело. Невыносимо. В основном потому, что бредовое послание живого филактерия обретало формы того, что некогда пережил сам неумерший маг. А кровь останавливалась очень медленно, словно нехотя. И душные тиски безумия разжимались со скрипом, в очередной раз отпуская разум лича. Когда освобождение пришло, Андраш, еще не вполне оправившийся от приступа, медленно сел на разоренной постели. Головокружение, тошнота и удушье не повлияли на мгновенно принятое решение. Как не мог повлиять и разум, потому что воспаленное сознание лича не желало принимать того факта, что виновник произошедшего - всего лишь несчастный юродивый, не понимающий произошедших с ним изменений. Это было не важно, по крайней мере, сейчас.
Губы лича дрогнули в перекошенной усмешке. Хочешь повеселиться, хороший мой? Ну чтож, лови ответ.  Жаль только, что ты его не оценишь. Сухой, хриплый, издевательский смех рванулся из груди в тот момент, когда первые искорки боли только зародились под кожей Андраша. Он знал, что делал. Он знал, чего хотел. И через несколько секунд, повинуясь железной воле неумершего мага, вся пережитая им боль, все принятое безумие единым потоком хлынуло назад к виновнику его недавних мучений. Губы лича – сейчас просто лохмотья мяса на практически полностью оголенной челюсти – дрогнули, и во тьму сквозь время полился ядовитой патокой мягкий проникновенный шепот, несущий в себе чуть заметное дрожание еще не утихшего смеха:
- Верую, Господи…

…Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою
дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни… (с)
В. Маяковский

Старик сжался в углу. Сидел, прижимая остатки коленей к груди, и мелко трясся. Глухие рыдания прерывались сдавленными стонами. И когда открылась решетка, он не поднял головы. Не отреагировал на шорох удаляющихся шагов брата-привратника, только сжался еще сильнее, словно хотел врасти в сочащиеся сыростью стены, да попытался унять рыдания. Не смог. Завыл как животное, протяжно и глухо, не открывая глаз, не поднимая лица.
- Посмотри на меня.
Легкое движение воздуха коснулось старика неуловимым запахом ладана и крови, и он скрючился еще сильнее.
- Подними голову и посмотри на меня.
Невозможно худые пальцы с раздутыми болезнью суставами сжались в кулаки, а в следующее мгновение пленник поднял голову, чтобы исполнить приказ. Скользнул полубезумным взглядом по подолу черной сутаны, по белым холеным кистям с зажатыми в них четками, до строгого лица и тусклых грязно-зеленых глаз. Глаз его родного сына, бывших точной копией его собственных во всем кроме взгляда, горящего совсем другим безумием.
Отец… Ты же помнишь, как звякала цепь, когда ты снимал ошейник? Как горела натертая железом кожа, как от жажды распухал язык - распухал настолько, что даже кричать было невозможно. А я хотел кричать, знаешь? Но смирение было высшей добродетелью, а крик – недоступной роскошью. И я молчал. Когда полз за тобой на четвереньках, вот как ты сейчас поползешь за мной, я молчал. Когда впервые увидел ту собаку, когда услышал ее рычание, когда ты сказал, чего мне ждать, я тоже молчал. И потом, когда ее когти и зубы разрывали мою спину и плечи, самую малость не дотягивая до горла, - и тогда тоже. И после, когда пришло время людей, я по-прежнему молчал, хотя люди были хуже собак, отец. Значительно хуже. Я хрипел молитвы, я выскуливал покаяние, как ты и хотел. Я мечтал не о рае, не о Боге и даже не о смерти. Я бы убил тогда за одну-единственную возможность открыть рот и закричать так громко, чтобы лопнули глаза. Но я молчал, потому что такова была твоя воля. Ты ненавидел слабость, духа ли, плоти ли, и вот теперь… Теперь ты пожинаешь посеянное тобой, отец.
Изрезанное морщинами лицо старика вдруг исказилось, сморщилось. В покрасневших слезящихся глазах вспыхнула искра узнавания. Оттолкнувшись от стены, пленник упал на усыпанный гнилой соломой пол. Всхлипнул, оперся локтями о грубые камни и пополз вперед. Изувеченные на допросах ноги не позволяли ему двигаться как-то иначе. Слезы боли застилали глаза, но он упорно продолжал ползти, оставляя за собой два размазанных бурых следа.
А потом сжимал в пальцах подол сутаны сына, как последнюю надежду. Трясся, плакал, мычал что-то нечленораздельное, до тех пор, пока не оказался отброшенным на пол одним презрительным пинком. И в следующую секунду, тихо звякнув, перед ним упало что-то блестящее и маленькое. Трясущиеся пальцы несмело коснулись отточенной стальной пластины и тут же отдернулись, словно обжегшись. Нож. Старик знал, что такие вещи ему трогать нельзя. Это могло быть очередной ловушкой и если он попадется, то расплата не заставит себя ждать. Поэтому он просто сидел, тихонько всхлипывая, не в силах оторвать взгляда от поблескивающего на гнилой соломе стального перышка.   
- Давай же, отец, покажи мне смирение. Покажи, если хочешь умереть до заката…
Голос, когда-то такой знакомый, но давно уже ставший чужим, утихал, а старик все сидел неподвижно, словно вдруг перестал понимать значение слов. А потом вздрогнул, решившись, сжал рукоять ножа в ладони. Открыл рот и, встретившись взглядом с холодными тусклыми глазами, поднес сверкающее лезвие к языку. Чужой кивок – и крик, пронзительный, срывающийся, дикий, сорвался с губ пленника, когда, повинуясь его собственной воле, отточенная сталь с легкостью вспорола мягкую плоть. Кровь пузырилась в уголках запекшихся губ, текла по морщинистому подбородку, а старик все кричал и кричал, чтобы через несколько минут протянуть сыну дрожащей рукой отрезанный язык.
А он - тот, кто всего через пару лет лишится глаз на главной площади города посреди жаждущей крови толпы, - он, сейчас просто сын своего отца, нагнулся к пленнику, взял заплаканное окровавленное лицо в ладони и с непередаваемой нежностью, насквозь пропитанной ядом, прошептал:
- Я солгал. Тебя признали лжекающимся. Допросы продолжатся этой ночью. Смирись…
Еще много часов после ухода сына старик просидел в прострации, неосознанно сжимая в одной руке остывающий кусок мяса, некогда бывший его языком, а другой с маниакальной тщательностью стирая со лба незримый след прощального сыновнего поцелуя.

Отредактировано Андраш (2010-02-23 18:07:21)

Он стоял на коленях, стараясь быть совершенно неподвижным, но утро только вступило в свои права, и пока было довольно прохладно, так что время от времени он поеживался, чувствуя, как по коже бегут мурашки, а крошечные волоски на руках становятся дыбом. Не самое приятное ощущение, но ему сейчас казалось, что так даже лучше. Прохладный воздух, напоенный запахами ладана и утренней свежести, не позволял уплыть в сон. 
Он ждал молча, терпеливо и покорно. Он знал, что тот, кто придет, должен будет очистить его, потому что Великий наложил на него епитимью. Слово это до сих пор оставалось для него незнакомым. Оно казалось скользким и просачивалось сквозь зубы, как сырое мясо устриц, которое они с сестрой когда-то высасывали из твердых раковин, сидя на белом песке и глядя на то, как ленивые волны разбиваются о берег. Это слово произносили здесь часто, как и многие другие, такие же чужие слова. И если бы не Великий, он бы не обращал на них внимания, однако ему было велено учиться не только запоминать их, но и понимать. И он учился. Так же покорно и терпеливо, как и ждал сейчас. 
Шелест чужих шагов заставил его вздрогнуть, выплыть из липкого плена грез.
- Ты готов, сын мой?
Ожидание подошло к концу и этот грубоватый, обманчиво ласковый голос он ощутил всей кожей оголенной спины.
- Да, отче. Готов.
Собственный еще не окрепший, ломающий голос, уже не детский, но еще не мужской, показался ему чужим. Он облизнул пересохшие губы, тоненькая морщинка на миг возникла меж угольно черных бровей, но почти тут же исчезла. Он был дикарем - «зверенышем», как называли его все те, кто населял это место. Но в свои неполные пятнадцать этот дикарь уже владел собой получше многих. И когда пришедший монах поднял его голову, двумя пальцами надавив на подбородок, то увидел лишь то, что и должен был увидеть: безмятежно спокойное лицо, строгостью черт больше напоминавшее маску, искусно вырезанную из белой кости. Лицо уже не ребенка, но еще далеко не мужчины, по всем канонам лицо красивое, но и отталкивающее одновременно. Монаху он не нравился, он не нравился никому здесь, кроме Великого. И он знал об этом, и это было ему безразлично. Почти безразлично.
- Хорошо, сын мой. Тогда начнем.
Он не пошевелился, когда пришедший шагнул ему за спину. Не передернулся, когда огрубевшие, покрытые мозолями ладони коснулись его обнаженных плеч, перекидывая на грудь непозволительно длинные, угольно-черные пряди. Он старался дышать ровно и размеренно, хотя страх на миг сдавил гортань, полыхнул в груди неожиданно жарко, рванулся, царапая горло, к губам, в стремлении сорваться с них предательским всхлипом. Но он сдержался. Задавил неуместный порыв привычным усилием воли, однако избавиться от страха так и не смог. Потому что, хотя он и не знал, что такое епитимья, но был прекрасно осведомлен о том, что такое покаяние. Его отец хорошо постарался для того, чтобы сын надолго это запомнил.
А когда в следующую секунду холодное лезвие коснулось его спины чуть повыше лопаток, он сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев. Болезненный стон потек в рот, толкнулся в губы вязким и солоноватым привкусом крови, но так и умер нерожденным. Лезвие скользнуло ниже, щиплющей болью вырисовывая в сознании тот узор, что монах выводил на его коже, и он заставил себя расслабиться, разжать пальцы и выдохнуть. А потом разомкнул побелевшие губы и в разбавленную птичьим щебетом тишину полился тихий шепот:
- Confiteor Deo omnipotent, beatae Mariae semper Vrgini, beato Michaeli Archangelo, beato loanni Baptistae, sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis, et vobis, fratres , quia peccavi nimis cogrtatione, verbo et opere…
Он говорил очень медленно, заканчивая каждое слово точно тогда, когда монах вырезал его на бледном холсте его кожи. Боль очерчивала эти слова, значения которых он пока не знал, но уже знал их образы. Он закрыл глаза тогда, когда лезвие впервые коснулось его спины, и теперь, за темной завесой сомкнутых век символы этих слов вспыхивали болезненно красным.
- …mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa…
Епитимья или покаяние - теперь он знал, что разницы между ними нет. В его понимании что одно, что другое было наказанием за те поступки, которые не нравились тем, кто был сильнее. Сейчас он знал, что Великий таким образом наказывал его за молчание. Но это было терпимо. Он мог бы даже сказать милосердно по сравнению с тем, как отец наказывал его за любовь. А боль стала привычной, почти родной. Он уже знал, что так всегда и бывает. Любая боль, длящаяся достаточно долго, со временем становиться родной. Текли секунды, отмеряемые все большим количеством горячих струек, бегущих по спине. Лезвие, ведомое твердой рукой монаха, вырезало букву за буквой, слово за словом, и он произносил их все так же четко и ровно:   
- …Ideo precor beatam Mariam semper Virginem, beatum Michaelem Archangelum, beatum loannem Baptistam, sanctos Apostolos Petrum et Paulum, omnes Sanctos, et vos, fratres, orare pro me ad Dominum Deum nostrum. Amen…
Обнаженный по пояс, он стоял на коленях, и спина его, некогда ровная и белая, теперь побурела от крови. Отошедший монах, по-прежнему сжимавший в ладони нож, любовался своим творением, а он молчал, сохраняя на лице маску смирения. Но в коленопреклонной фигуре, еще тонкой и по мальчишески хрупкой, пробиваясь сквозь флер мнимой покорности, сквозила истинная, пусть и скованная, суть – дикая сила, пробужденные зачатки неистового, мятежного духа, полностью задавить которые не удастся даже Великому. Монах видел это, чувствовал, и лицо его кривилось в презрительной гримасе. А сверху, с противоположной стены пустыми мраморными глазами на них взирал навечно прибитый к кресту Христос, Agnus Dei, символ любви распятой – безразличный в своей неистребимой скорби, бесстрастный в свой неумолимой праведности…
…Пройдет чуть больше пятнадцати лет, и оставленные стальным перышком следы, к тому времени уже просто тонкие белые шрамы, сотрет смерть, сотрет навсегда. Но останется память. И даже после нескольких столетий предстоящей ему нежизни, о которой он сейчас не имеет ни малейшего понятия, он будет помнить – и это утро, и Великого, и то, что предшествовало всему.

Отредактировано Андраш (2010-04-07 01:26:40)